Режим
доступа: http://www.teremok.in/Pisateli/Rus_Pisateli/paustovski/tepl_hleb.htm
Паустовский К. Тёплый хлеб
Когда кавалеристы
проходили через деревню Бережки, немецкий снаряд разорвался на околице и ранил
в ногу вороного коня. Командир оставил раненого коня в деревне, а отряд ушёл
дальше, пыля и позванивая удилами, - ушёл, закатился за рощи, за холмы, где
ветер качал спелую рожь.
Коня взял к себе мельник Панкрат. Мельница давно не
работала, но мучная пыль навеки въелась в Панкрата.
Она лежала серой коркой на его ватнике и картузе. Из-под картуза посматривали
на всех быстрые глаза мельника. Панкрат был скорый на
работу, сердитый старик, и ребята считали его колдуном.
Панкрат вылечил коня. Конь остался при мельнице и
терпеливо возил глину, навоз и жерди - помогал Панкрату
чинить плотину.
Панкрату трудно было прокормить коня, и конь начал
ходить по дворам побираться. Постоит, пофыркает, постучит мордой в калитку, и,
глядишь, ему вынесут свекольной ботвы, или чёрствого хлеба, или, случалось
даже, сладкую морковку. По деревне говорили, что конь ничей, а вернее -
общественный, и каждый считал своей обязанностью его покормить. К тому же конь
- раненый, пострадал от врага.
Жил в Бережках со своей бабкой мальчик Филька, по прозвищу «Ну Тебя». Филька
был молчаливый, недоверчивый, и любимым его выражением было: «Да ну тебя!».
Предлагал ли ему соседский мальчишка походить на ходулях или поискать
позеленевшие патроны, Филька отвечал сердитым басом: «Да ну тебя! Ищи сам!».
Когда бабка выговаривала ему за неласковость, Филька отворачивался и бормотал:
«Да ну тебя! Надоела!».
Зима в этот год стояла тёплая. В воздухе висел дым. Снег выпадал и тотчас таял.
Мокрые вороны садились на печные трубы, чтобы обсохнуть, толкались, каркали
друг на друга. Около мельничного лотка вода не замерзала, а стояла чёрная,
тихая, и в ней кружились льдинки.
Панкрат починил к тому времени мельницу и собирался
молоть хлеб, - хозяйки жаловались, что мука кончается, осталось у каждой на
два-три дня, а зерно лежит немолотое.
В один из таких тёплых серых дней раненый конь постучал мордой в калитку к
Филькиной бабке. Бабки не было дома, а Филька сидел за столом и жевал кусок
хлеба, круто посыпанный солью.
Филька нехотя встал, вышел за калитку. Конь переступил с ноги на ногу и
потянулся к хлебу. «Да ну тебя! Дьявол!» - крикнул Филька и наотмашь ударил
коня по губам. Конь отшатнулся, замотал головой, а Филька закинул хлеб далеко в
рыхлый снег и закричал:
- На вас не напасёшься, на христорадников! Вон твой
хлеб! Иди копай его мордой из-под снега! Иди копай!
И вот после этого злорадного окрика и случились в Бережках те удивительные
дела, о каких и сейчас люди говорят, покачивая головами, потому что сами не
знают, было ли это или ничего такого и не было.
Слеза скатилась у коня из глаз. Конь заржал жалобно, протяжно, взмахнул
хвостом, и тотчас в голых деревьях, в изгородях и печных трубах завыл,
засвистел пронзительный ветер, вздул снег, запорошил Фильке горло. Филька
бросился обратно в дом, но никак не мог найти крыльца - так уже мело кругом и
хлестало в глаза. Летела по ветру мёрзлая солома с крыш, ломались скворечни,
хлопали оторванные ставни. И всё выше взвивались столбы снежной пыли с
окрестных полей, неслись на деревню, шурша, крутясь, перегоняя друг друга.
Филька вскочил наконец в избу, припёр дверь, сказал: «Да ну тебя!» - и
прислушался. Ревела, обезумев, метель, но сквозь её рев Филька слышал тонкий и
короткий свист - так свистит конский хвост, когда рассерженный конь бьёт им
себя по бокам.
Метель начала затихать к вечеру, и только тогда смогла добраться к себе в избу
от соседки Филькина бабка. А к ночи небо зазеленело, как лёд, звёзды примёрзли
к небесному своду, и колючий мороз прошёл по деревне. Никто его не видел, но
каждый слышал скрип его валенок по твёрдому снегу, слышал, как мороз, озоруя,
стискивал толстые брёвна в стенах, и они трещали и лопались.
Бабка, плача, сказала Фильке, что наверняка уже замёрзли колодцы и теперь их
ждёт неминучая смерть. Воды нет, мука у всех вышла, а мельница работать теперь
не сможет, потому что река застыла до самого дна.
Филька тоже заплакал от страха, когда мыши начали выбегать из подпола и
хорониться под печкой в соломе, где ещё оставалось немного тепла. «Да ну вас!
Проклятые!» - кричал он на мышей, но мыши всё лезли из подпола. Филька забрался
на печь, укрылся тулупчиком, весь трясся и слушал причитания бабки.
- Сто лет назад упал на нашу округу такой же лютый мороз, - говорила бабка. -
Заморозил колодцы, побил птиц, высушил до корня леса и сады. Десять лет после
того не цвели ни деревья, ни травы. Семена в земле пожухли и пропали. Голая
стояла наша земля. Обегал её стороной всякий зверь - боялся пустыни.
- Отчего же стрясся тот мороз? - спросил Филька.
- От злобы людской, - ответила бабка. - Шёл через нашу деревню старый солдат,
попросил в избе хлеба, а хозяин, злой мужик, заспанный, крикливый, возьми и дай
одну только чёрствую корку. И то не дал в руки, а швырнул на пол и говорит:
«Вот тебе! Жуй!». – «Мне хлеб с полу поднять невозможно, - говорит солдат. - У
меня вместо ноги деревяшка». – «А ногу
куда девал?» - спрашивает мужик. «Утерял я ногу на Балканских горах в турецкой
баталии», - отвечает солдат. «Ничего. Раз дюже голодный - подымешь, - засмеялся
мужик. - Тут тебе камердинеров нету». Солдат покряхтел, изловчился, поднял
корку и видит - это не хлеб, а одна зелёная плесень. Один яд! Тогда солдат
вышел на двор, свистнул - и враз сорвалась метель, пурга, буря закружила
деревню, крыши посрывала, а потом ударил лютый мороз.
И мужик тот помер.
- Отчего же он помер? - хрипло спросил Филька.
- От охлаждения сердца, - ответила бабка, помолчала и добавила: - Знать, и
нынче завелся в Бережках дурной человек, обидчик, и сотворил злое дело. Оттого
и мороз.
- Чего ж теперь делать, бабка? - спросил Филька из-под тулупа. - Неужто
помирать?
- Зачем помирать? Надеяться надо.
- На что?
- На то, что поправит дурной человек своё злодейство.
- А как его исправить? - спросил, всхлипывая, Филька.
- А об этом Панкрат знает, мельник. Он старик хитрый,
учёный. Его спросить надо. Да неужто в такую стужу до мельницы добежишь? Сразу
кровь остановится.
- Да ну его, Панкрата! - сказал Филька и затих.
Ночью он слез с печи. Бабка спала, сидя на лавке. За окнами воздух был синий,
густой, страшный.
В чистом небе над осокорями стояла луна, убранная, как невеста, розовыми
венцами.
Филька запахнул тулупчик, выскочил на улицу и побежал к мельнице. Снег пел под
ногами, будто артель весёлых пильщиков пилила под корень берёзовую рощу за
рекой. Казалось, воздух замёрз и между землёй и луной осталась одна пустота -
жгучая и такая ясная, что если бы подняло пылинку на километр от земли, то и её
было бы видно и она светилась бы и мерцала, как маленькая звезда.
Чёрные ивы около мельничной плотины поседели от стужи. Ветки их поблёскивали,
как стеклянные. Воздух колол Фильке грудь. Бежать он уже не мог, а тяжело шёл,
загребая снег валенками.
Филька постучал в окошко Панкратовой избы. Тотчас в сарае за избой заржал и
забил копытом раненый конь. Филька охнул, присел от страха на корточки,
затаился. Панкрат отворил дверь, схватил Фильку за
шиворот и втащил в избу.
- Садись к печке, - сказал он.- Рассказывай, пока не замёрз.
Филька, плача, рассказал Панкрату, как он обидел
раненого коня и как из-за этого упал на деревню мороз.
- Да-а, - вздохнул Панкрат,
- плохо твоё дело! Выходит, что из-за тебя всем пропадать. Зачем коня обидел?
За что? Бессмысленный ты гражданин!
Филька сопел, вытирал рукавом глаза.
- Ты брось реветь! - строго сказал Панкрат. - Реветь
вы все мастера. Чуть что нашкодил - сейчас в рёв. Но только в этом я смысла не
вижу. Мельница моя стоит, как запаянная морозом навеки, а муки нет, и воды нет,
и что нам придумать - неизвестно.
- Чего же мне теперь делать, дедушка Панкрат? -
спросил Филька.
- Изобрести спасение от стужи. Тогда перед людьми не будет твоей вины. И перед
раненой лошадью - тоже. Будешь ты чистый человек, весёлый. Каждый тебя по плечу
потреплет и простит. Понятно?
- Понятно, - ответил упавшим голосом Филька.
- Ну, вот и придумай. Даю тебе сроку час с четвертью.
В сенях у Панкрата жила сорока. Она не спала от
холода, сидела на хомуте - подслушивала. Потом она боком, озираясь, поскакала к
щели под дверью. Выскочила наружу, прыгнула на перильца и полетела прямо на юг.
Сорока была опытная, старая и нарочно летела у самой земли, потому что от
деревень и лесов всё-таки тянуло теплом и сорока не боялась замёрзнуть. Никто
её не видел, только лисица в осиновом яру высунула морду из норы, повела носом,
заметила, как тёмной тенью пронеслась по небу сорока, шарахнулась обратно в
нору и долго сидела, почёсываясь и соображая: куда ж это в такую страшную ночь
подалась сорока?
А Филька в это время сидел на лавке, ёрзал, придумывал.
- Ну, - сказал наконец Панкрат, затаптывая махорочную
цигарку, - время твоё вышло. Выкладывай! Льготного срока не будет.
- Я, дедушка Панкрат, - сказал Филька, - как
рассветёт, соберу со всей деревни ребят. Возьмём мы ломы, пешни, топоры, будем
рубить лёд у лотка около мельницы, покамест не дорубимся
до воды и не потечёт она на колесо. Как пойдёт вода, ты пускай мельницу!
Повернёшь колесо двадцать раз, она разогреется и начнёт молоть. Будет, значит,
и мука, и вода, и всеобщее спасение.
- Ишь ты, шустрый какой! - сказал мельник, - Подо льдом, конечно, вода есть. А
ежели лёд толщиной в твой рост, что ты будешь делать?
- Да ну его! - сказал Филька. - Пробьём мы, ребята, и такой лёд!
- А ежели замёрзнете?
- Костры будем жечь.
- А ежели не согласятся ребята за твою дурь расплачиваться своим горбом? Ежели
скажут: «Да ну его! Сам виноват - пусть сам лёд и скалывает».
- Согласятся! Я их умолю. Наши ребята - хорошие.
- Ну, валяй собирай ребят. А я со стариками потолкую. Может, и старики натянут
рукавицы да возьмутся за ломы.
В морозные дни солнце восходит багровое, в тяжёлом дыму. И в это утро поднялось
над Бережками такое солнце. На реке был слышен частый стук ломов. Трещали
костры. Ребята и старики работали с самого рассвета, скалывали лёд у мельницы.
И никто сгоряча не заметил, что после полудня небо затянулось низкими облаками
и задул по седым ивам ровный и тёплый ветер. А когда заметили, что переменилась
погода, ветки ив уже оттаяли, и весело, гулко зашумела за рекой мокрая
берёзовая роща. В воздухе запахло весной, навозом.
Ветер дул с юга. С каждым часом становилось всё теплее. С крыш падали и со
звоном разбивались сосульки.
Вороны вылезли из-под застрех и снова обсыхали на трубах, толкались, каркали.
Не было только старой сороки. Она прилетела к вечеру, когда от теплоты лёд
начал оседать, работа у мельницы пошла быстро и показалась первая полынья с
тёмной водой.
Мальчишки стащили треухи и прокричали «ура». Панкрат
говорил, что если бы не тёплый ветер, то, пожалуй, и не обколоть бы лёд ребятам
и старикам. А сорока сидела на раките над плотиной, трещала, трясла хвостом,
кланялась на все стороны и что-то рассказывала, но никто, кроме ворон, её не
понял. А сорока рассказывала, что она долетела до тёплого моря, где спал в
горах летний ветер, разбудила его, натрещала ему про лютый мороз и упросила его
прогнать этот мороз, помочь людям.
Ветер будто бы не осмелился отказать ей, сороке, и задул, понёсся над полями,
посвистывая и посмеиваясь над морозом. И если хорошенько прислушаться, то уже
слышно, как по оврагам под снегом бурлит-журчит тёплая вода, моет корни
брусники, ломает лёд на реке.
Всем известно, что сорока - самая болтливая птица на свете, и потому вороны ей
не поверили - покаркали только между собой: что вот, мол, опять завралась
старая.
Так до сих пор никто и не знает, правду ли говорила сорока, или всё это она
выдумала от хвастовства. Одно только известно, что к вечеру лёд треснул,
разошёлся, ребята и старики нажали - и в мельничный лоток хлынула с шумом вода.
Старое колесо скрипнуло - с него посыпались сосульки - и медленно повернулось.
Заскрежетали жернова, потом колесо повернулось быстрее, и вдруг вся старая
мельница затряслась, заходила ходуном и пошла стучать, скрипеть, молоть зерно.
Панкрат сыпал зерно, а из-под жернова лилась в мешки
горячая мука. Женщины окунали в неё озябшие руки и смеялись.
По всем дворам кололи звонкие берёзовые дрова. Избы светились от жаркого
печного огня. Женщины месили тугое сладкое тесто. И всё, что было живого в
избах - ребята, кошки, даже мыши,- всё это вертелось около хозяек, а хозяйки
шлёпали ребят по спине белой от муки рукой, чтобы не лезли в самую квашню и не
мешались.
Ночью по деревне стоял такой запах тёплого хлеба с румяной коркой, с
пригоревшими к донцу капустными листьями, что даже лисицы вылезли из нор, сидели
на снегу, дрожали и тихонько скулили, соображая, как бы словчиться стащить у
людей хоть кусочек этого чудесного хлеба.
На следующее утро Филька пришёл вместе с ребятами к мельнице. Ветер гнал по
синему небу рыхлые тучи и не давал им ни на минуту перевести дух, и потому по
земле неслись вперемежку то холодные тени, то горячие солнечные пятна.
Филька тащил буханку свежего хлеба, а совсем маленький мальчик Николка держал деревянную солонку с крупной жёлтой солью. Панкрат вышел на порог, спросил:
- Что за явление? Мне, что ли, хлеб-соль подносите? За какие такие заслуги?
- Да нет! - закричали ребята.- Тебе будет особо. А это раненому коню. От
Фильки. Помирить мы их хотим.
- Ну что ж, - сказал Панкрат, - не только человеку
извинение требуется. Сейчас я вам коня представлю в натуре.
Панкрат отворил ворота сарая, выпустил коня. Конь
вышел, вытянул голову, заржал - учуял запах свежего хлеба. Филька разломил
буханку, посолил хлеб из солонки и протянул коню. Но конь хлеба не взял, начал
мелко перебирать ногами, попятился в сарай. Испугался Фильки. Тогда Филька
перед всей деревней громко заплакал.
Ребята зашептались и притихли, а Панкрат потрепал
коня по шее и сказал:
- Не пужайся, Мальчик! Филька не злой человек. Зачем
же его обижать? Бери хлеб, мирись!
Конь помотал головой, подумал, потом осторожно вытянул шею и взял наконец хлеб
из рук Фильки мягкими губами. Съел один кусок, обнюхал Фильку и взял второй
кусок. Филька ухмылялся сквозь слезы, а конь жевал хлеб, фыркал. А когда съел
весь хлеб, положил голову Фильке на плечо, вздохнул и закрыл глаза от сытости и
удовольствия.
Все улыбались, радовались. Только старая сорока сидела на раките и сердито
трещала: должно быть, опять хвасталась, что это ей одной удалось помирить коня
с Филькой. Но никто её не слушал и не понимал, и сорока от этого сердилась всё
больше и трещала, как пулемёт.